Не могу вспомнить, где я встретил ее впервые. Да и неважно.
Высокий седой парик (18 век!). Голубое платье. Скромное декольте. Изящно удлиненное лицо над изящно длинной шеей. Длинные тонкие пальцы. Красивая? Да. Очень. Она не кокетничает со мной, она сознает свою значимость для меня — не только сексуальную, большую. Она бы и не посмотрела на меня, если бы не почувствовала, что нужна мне как женщина, которая может полюбить, только если мой интеллект возбудит ее секс, или наоборот, секс возбудит ее интеллект. Этой Женщине нужна смесь интеллекта и секса, и только этот коктейль может доставить ей удовлетворение.

Мадам де Бофор — символ такой женщины для меня.
После восемнадцатого века я встретил ее дважды. В первый раз — два года она была моей любовью. Во второй — другая, но тоже Она — была любовью моего друга — совсем на другом континенте. Она нашла в нас общее. И мы в них. В ней? И в восемнадцатом веке и в двадцатом — это была та же Женщина.

Я не верю в переселение ни душ, ни тел. Но верю в божественную преемственность редких сочетаний секса и интеллекта, которые и составляют именно ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ смысл любви.

Вот несколько строк из великолепного стихотворения Ильи Сельвинского. Конечно, нужно было бы привести его здесь целиком, но — как я предупредил вас в самом начале — законы об авторском праве строги. Поэтому только несколько строк: «И молясь о Венерах Буше,/ О пленительных ведьмах Ропса,/ То по звездам гадал я в душе,/ То под дверью чертенком скребся… На метле или в пене морей,/ Всех чудес на свете милей —/ Ты прибежище муки моей,/ Женщина!»

Когда Рафаэль писал Сикстинскую Мадонну, а Джулио Романо свою Форнарину с той же модели, Серов рисовал Иду Рубинштейн, Рембрандт — Данаю, Пуссен — Венеру, они оставляли НАМ СВОИХ ЖЕНЩИН, чтобы МЫ СОХРАНИЛИ ИХ. Нет ревности через век. Я счастлив, увидев Женщину, которую мог бы полюбить в моей жизни, в пространстве, во времени ли — в объятьях мужчины, достойного ее любви. Это, быть может, одна из главных миссий искусства и дружбы — завещать самое дорогое и исполнять завещания. И мы оставим наши завещания… Вот — из Бодлера: «Скажите же червям, когда начнут, целуя,/Вас пожирать во тьме сырой,/Что тленной красоты — навеки сберегу я/ И форму, и бессмертный строй».

Вот как понимаю это я — эмоционально:

Я ласкаю тебя почти зримо,
Как картину на плоскости.
И целую других любимых,
Так и не познав тебя полностью…

Днем душу твою ласкаю. Ночью
Тела твоего слышу безумье.
Душу твою я знаю наощупь,
Тело лишь воображенье рисует —

Как Богородицу монах взаперти,
Как картину на плоскости…
Мы не сумели изобрести
Единенья души и плотского.

Мы будем нежить других,
Но хотеть и видеть друг друга.
Странная эманация любви —
Ведь любовь — это плоть духа.

И поэтому навсегда
Мы с тобою помолвлены,
И поэтому навсегда
Мы с тобою раздвоены.

У Ромен Роллана в «Очарованной душе» есть такая фраза: «Когда женщин нет в постели, они появляются в воображении». Воспаленное воображение неcлучившихся объятий — лавры Лауры и Петрарки, лавры Беатриче и Данте, Шекспира и Смуглой леди сонетов… Это на века, конечно же. Но все-таки, поэзия — это выражение жажды счастливого ПЛОТСКОГО финала. Не правда ли?

Вернуться к оглавлению книги.