О побудительных причинах творчества. Зачем творчество — сочинителю? Есть, по крайней мере, две очевидных причины: наслаждение от процесса и удовольствие от признания. Простите меня за кощунство, но я не верю знаменитому: «Цель творчества — самоотдача, а не шумиха, не успех». Первой части заявления верю, а второй нет. Как Станиславский — «Не верю!» Если бы это было искренне, автор, поэзию которого я ценю, не стремился бы публиковать свои произведения. Он — стремился. И публиковал. Как и все творцы. Аплодисменты после спектакля — необходимы актеру. Иначе — зачем ты вышел на подмостки? Если зал молчит — это провал, значит, ты ничего не можешь (почти неважно, что летит к твоим ногам на сцену — цветы или переспелые помидоры, лишь бы не безразличие!). Ты старался, чтобы твое самовыражение было понятым и принятым зрителями, но ты не сумел… Успех — награда творцу. Творец жаждет успеха. Но, как заметил Самуил Маршак относительно публики: «Мы принимаем то, что получаем/ За медную монету. И потом,/ Порою поздно, пробу замечаем/ На ободке чеканно-золотом».

Не уверен, что творцу следует ориентироваться на такую перспективу. Немногие получат признание после кончины, как Рембрандт, Бах, Ван Гог, Тютчев, Майорана, Модильяни, Гедель…. И хотя прижизненный успех часто кратковременен (Булгарин, Налбандян, Лысенко, Мурадели…), а посмертный обычно более долговечен — но только, если он наступит когда-нибудь. Чаще всего, это «нас возвышающий обман» Не надейтесь на посулы вашего честолюбия! Все — как в любви. Влечение к возлюбленной или к возлюбленному жаждет ответного чувства. Влюбленный (и любовник!) ждет признания от любимой. Как поэт и ученый — от сообщества. Вряд ли влюбленного удовлетворит посмертная любовь к нему. А творец иногда тешит себя иллюзорной надеждой, быть признанным позднее, полагая, что публика дорастет до понимания его идей. Но безотносительно к вероятному или маловероятному успеху: и в любви, и в искусствах, и в науках — как писал В. С. Библер: творчество — это диалог. Сонеты написаны Шекспиром для возлюбленной (или возлюбленного), почти каждое лирическое произведение Пушкина, Петрарки или Цветаевой имеет адресат. Профессиональные исследователи интимной жизни великих со сладострастием, иногда подозрительно похожим на апостериорный вуайеризм, подглядывание, стремятся определить, кто же был этот собеседник. Когда поэт пишет стихи, он действительно собеседует с кем-то. Но собеседник поэта — не обязательно возлюбленная или возлюбленный, не обязательно Бог, это может быть кто-то абстрактный, даже сообщество в целом. Бернард Шоу: «Поэты разговаривают вслух сами с собой, а мир подслушивает их». Сами с собой? Все-таки, скорее, с воображаемым собеседником!

Интермедия, которую я считаю необходимой. В числе областей творчества я упомянул и науку. Должен прокомментировать это подробнее. Исследователи творчества изучают чаще всего художников, писателей, музыкантов, полагая, что деятельность ученых творчеством не является. И сейчас очень немногие (я бы сказал — смелые) психологи исследуют творчество ученых. Логика этого разделения проста и, казалось бы, разумна: ученый — это исследователь, «открыватель», он только обнаруживает то, что уже заложено природой, и это не является актом творчества, актом создания новой сущности. Обсуждение этого разделения находим еще у Леонардо, который доказывал современникам, что не только музыка и поэзия, но и живопись (которая, как и наука, только воспроизводит Природу) несет в себе отпечаток индивидуальности художника, и следовательно, является феноменом творчества (Леонардо да Винчи, 2006). П. Джонсон, автор вышедшей в 2006 году великолепной книги «Творцы» не вполне согласен с таким делением интеллектуальной деятельности, когда научные результаты не рассматриваются как творческие. Он аргументирует свое (частичное!) несогласие тем, что многие естествоиспытатели были одновременно деятелями искусства и что ученые нередко оказываются и изобретателями — а в этом виде интеллектуальных результатов все готовы увидеть творчество, акт создания нового. То есть, «оправдания» для получения «вида на жительство» для науки в стране творчества Джонсон видит только в том, что занятия наукой не исключают и «истинно-творческих» деяний. Я хочу решительно уравнять науку в правах гражданства в творчестве. Действительно, есть кардинальное различие интеллектуальной деятельности в искусстве и в науке. Задачей ученого является получение такого результата, который может (и должен) быть воспроизводимым. Задача же художника, казалось бы — получение именно такого результата, который невоспроизводим, это плод только его фантазии или размышлений. (Koshkin, 2005). Но не только в науке, в искусствах тоже — достижения великих предшественников используют последователи, развивая их идеи. Идеи центральной перспективы Брунеллески и воздушной перспективы Леонардо стали основой всей классической живописи. Техника разделения на чистые цвета в живописи, осуществленная впервые Моне и Мане, была развита потом Сера, Синьяком и огромным количеством художников, которых стали называть импрессионистами (с разными оттенками в этом определении). Идеология больших обобщенных полей цвета, предложенная, как я понимаю, Сезанном (вернее, еще раньше Тернером и Домье), стала новой идеей в живописи и даже в скульптуре, переросшей затем в экспрессионизм, развитый до обобщений смыслов у Пикассо, Мура и их последователей. Я усматриваю преемственность метода в линии Босх — Брейгель — символизм (например, Чюрлениса) — сюрреализм Дали и его последователей. Находки художника — дело его индивидуальности, но чем больше их масштаб, их оригинальность и их привлекательность, тем больше они «воспроизводятся» — уже как метод. «Метод — это прием, примененный дважды» — так учил знаменитый математик и педагог Пойа. Великие творцы в искусстве создали методы и идеи, которые затем использовали последователи. Все точно так же, как в науках. Результатом является не только полученный вывод, но и задача, которую поставил перед собой ученый, но и феномен, который он сумел разглядеть, но и метод, с помощью которого результат получен. Новый метод — творческий результат. Акт инсайта, озарения — что может быть более выраженной прерогативой творчества?! Менделеев увидел Великую Таблицу во сне. Пуанкаре нашел решение математической задачи, которой долго и безуспешно занимался, в одно мгновение — поставив ногу на ступеньку дилижанса. Лермонтов, написавший за одну ночь великое стихотворение «На смерть поэта». Рисунки Пикассо тушью, в одно касание пера… Вдохновение — так же свойственно ученым, как и поэтам. И поэтам, как и ученым. Нет различий.

Вот различие, которое оборачивается сходством. Как художник пишет портрет или пейзаж? Художник стремится найти такой ракурс, такое освещение на пленэре, такую позу портретируемого, которые наиболее ясно выражают существенные (с точки зрения художника) черты оригинала. Это свое видение оригинала, просто «натурщика», которого привела ему Природа, художник представляет обществу. Что делает ученый? Казалось бы, другое: он стремится выявить объективные свойства Природы. Но на самом деле, ученый делает в точности то же самое! Он находит такие условия, такие «ракурсы», создает такой метод, которые позволяют выявить наиболее четко те черты Природы, которые ученый хочет понять, выяснить, чтобы продемонстрировать сообществу. Ученый, как и художник, пишет портрет Природы. Как и художник, он сопоставляет свое понимание с тем, что находит в оригинале, как и художник, он стремится максимально приблизить свое понимание, свое описание предмета изучения к действительности. Так поступает каждый экспериментатор и каждый теоретик в науке — и каждый художник в искусстве.

Именно поэтому я убежден, что природа творчества в науках и в искусствах едина.

Возвращаюсь снова к обсуждению процесса творчества как диалога между творцом и его виртуальным собеседником. Уверен, что независимо от масштабов способностей и масштаба полученных результатов, общие закономерности творчества одинаковы. Я не являюсь профессиональным поэтом. Независимо от качества стихов, которые я писал — я знаю, что всегда это был диалог, безмолвный диалог — с кем-то, не обязательно конкретным, но при любых обстоятельствах существовал воображаемый собеседник, внутри меня. Я профессиональный физик, и насколько я осознаю себя в научном творчестве — все точно так же. Конечно, когда мы ищем рифму, подбираем цвет мазка, придумываем синкопические созвучия, делаем математические выкладки или физические измерения, мы не думаем о будущем читателе, зрителе, слушателе — эта часть работы техническая. Но когда стихотворение, картина или физическая модель проявилась как образ, уже не как невнятный эмбрион, а как сформировавшийся плод любви, ты стараешься отдать его в свет таким, который будет понят и принят теми, чьим суждением дорожишь. Ты не отдашь свое дитя на поруганье, ты защитишь своего ребенка, воспитав его для жизни в обществе. Любовь — это творчество. Творчество — это любовь. Не только к партнеру в любви, но и к своему чаду. Это не только акт зачатия, но еще и муки родов и труд воспитания научной идеи или художественного изображения. Количество черновиков у Флобера, Толстого, Эйнштейна, количество этюдов Александра Иванова к его великой картине — огромно. Леонардо было очень трудно завершить работу над картиной — он снова и снова подходил к полотну, делал несколько новых мазков — и уходил, чтобы назавтра придти опять и опять что-то подправить. Поэтому у Леонардо так много незаконченных картин, поэтому у него всегда были недоразумения с вельможными заказчиками из-за несвоевременного выполнения заказов.

Поэзия — та же добыча радия:
В грамм добыча — в год труды.
Изводишь единого слова ради
Тысячи тонн словесной руды.

Научная добыча и поэтическая — одного происхождения. Маяковский это понимал. Можно ли сформулировать цель творчества? На мой взгляд, можно — в той же мере, как сформулировать причины и цели любви. Самые глубокие ее причины, конечно, не в физиологии, глубже. Они заложены генетикой. Есть именно цель, выработанная эволюцией и отраженная ею в генах: сохранение и продление рода. Смерть каждого неизбежна, и метафизически продление рода — это продление себя в собственных генах. Любовь в этом смысле — способ, неосознаваемая надежда найти свое бессмертие в плодах любви. Отсюда, в частности, жертвенная материнская любовь. Это инстинкты, записанные в геноме. История жизни на земле — это история стремления к бессмертию всех безымянных ее участников и в прошлом, и сегодня — от амеб до слонов. У двуполых животных акт продления рода стал актом сотрудничества двух существ, приятного сотрудничества, не правда ли?

Человечество создало письменность, и индивидуум, следовательно, получил возможность оставить себя, выражение себя после собственной смерти, уже не только в генах. Фрейд прав: творчество как стремление к созиданию есть сублимированное libido. Творчество стало неким суррогатом, некой заменой естественного способа сохранить себя навсегда. По крайней мере, еще одним способом, поскольку любвеобильность, libido (в традиционном, не-словесном выражении), у многих великих интеллектуалов оказалась столь же сильной, как и сублимированное libido. Вспомните Екатерину Великую, Пушкина, Жорж Санд, Гюго, Гете, Эйнштейна. Для избранных, по крайней мере, творчество стало онтогенетическим смыслом существования с сознаваемой или неосознанной надеждой «себя оставить на века» — филогенетической по смыслу.

Последние слова Архимеда перед солдатом, занесшим над ним меч: «Не тронь мои чертежи!» — творец относится к плодам своего творчества как к собственным детям, плодам своей любви, более трепетно, чем даже к собственной жизни. Плод любви — ребенок, или поэма, или теория, или соната, или чертеж. Мое творчество — это «я», как и мой ребенок. И мы стремимся оставить себя, именно себя, в творчестве, неповторимом, как собственные гены. Жажда бессмертия в своих «свершениях» — движущая сила жизни каждого. И у ученых, и у поэтов, и у мастеровых-умельцев, и у полководцев, и у президентов. И у любовников. История — это хрестоматия удавшихся попыток найти бессмертие.

Как оставляют свое «духовное семя»?

Вернуться к оглавлению книги.