Скульптура богаче живописи. Кажется, всегда можешь отыскать тот ракурс, который кажется тебе наиболее выразительным.

Я расхаживал у «Руки Бога» Родена в «Метрополитен», примеривался фотоаппаратом, приседал на корточки, даже сел на пол… Старый негр, служитель, похоже, понимал мои мучения, наверное, я был не первым…

Скульптура беднее живописи: ее нельзя сфотографировать на память. Нельзя! Не получается…

Скульптура — менее условна (более конкретна), чем живопись. В живописи уже сама по себе двумерность пространства условна, и рисунок сам по себе является абстрагирующим построением. Скульптура трехмерна, нет условности третьего измерения. Скульптура a priori меньше склоняет к обобщениям, чем живопись. Живописец, рисовальщик уже подготовил для нас свое видение действительности. Скульптор, который, как и любой творец, хочет не просто быть понятым, но и заинтересовать зрителя индивидуальностью именно его, скульптора, видением (мы подробно обсудим это соотношение «выразить себя и заинтересовать собою» во второй главе книги), должен искать другие возможности выделить, подчеркнуть то, что кажется скульптору значимым. Он должен заставить зрителя найти именно тот ракурс, который наиболее соответствует идее скульптора и которую он хотел донести до зрителя. Мы обсудим этот аспект творчества во второй части этой книги. Скульптура оставляет у зрителя ОБЛИК, почти равный действительности. Эту почти реальную «действительность» создает (должен создать!) ваятель. Скульптура сложнее, чем живопись для восприятия идеи художника. Скорее иначе — скульптору труднее выразить свою идею, чем живописцу или поэту. Генри Мур попытался сделать в скульптуре такую же революцию, как Уильям Тернер и Оноре Домье, а позднее Поль Сезанн и еще позднее Пабло Пикассо в живописи. Обобщенные объемные массивы — символы. Экспрессионизм в скульптуре. Этим путем двинулась и садовая скульптура, и скульптура монументов на площадях, и скульптура памятников — даже в «советском» искусстве — у Иокубониса, у Эрнста Неизвестного. Нетленность, казалось бы, обеспечена!

В качестве интермедии — о надгробии Н. С. Хрущеву работы Эрнста Неизвестного. Белый и черный камень — в сочетании. Это выражение смысла политического творчества и жизни Хрущева. Такое сочетание камня было и в римском скульптурном портрете. Но у Неизвестного — это не просто желание ввести «цвет» в скульптуру. Его стремление эмоционально: цветом и формой выразить идею личности, покоящейся под камнем: Хрущев — светлое лицо, родившееся из черного прошлого…. У Неизвестного много выдающихся вещей. Эта — на мой взгляд — на грани гениальности.

Монументы на площадях. Они разные. Это либо знаки, претендующие на то, чтобы стать национальными символами, либо памятники, запечатлевшие людей, вошедших (или желавших войти) в историю — это скульптура, напоминающая каждому гражданину о величии изображенного.

О памятниках — национальных символах. Только один пример. Я отношусь к Риге влюбленно, даже написал стихи об этом когда-то. Вот они — привожу, чтобы засвидетельствовать мою любовь к этому городу.

Рига

Шагаю неслышно,
шагаю неспешно.
На башни смотрю.
И на женщин, конечно.
И стройная готика,
полная силы,
Как стройные ноги латышек,
красива!

Иду-
расступаются вежливо крыши,
И мне улыбаются
губы латышек.

Шагаю счастливый,
улыбками полн,
Сквозь чащу готических
башен-колонн.

Я прикасаюсь
к старинным колоннам
Трепетно
и почти-что влюбленно.

И старая классика
в стиле Робера,
Как юная девушка
нежно робела.

Как будто бы Ригу
держу я за руку.
Мне кажется,
мы симпатичны друг другу.

Это стихотворение я написал давно, еще в 1966 году. Я люблю этот холодно-готический и одновременно теплый, доброжелательный город и сейчас. Впрочем, в последний раз я был в Риге 25 лет назад…. Главную улицу Риги «Бривиба аллее» — «Аллею Свободы» — венчает статуя Свободы, своя, латышская. Ее автор, кажется, знаменитый Залкалн, или кто-то из его ближайших учеников — стиль прочитывается. Это обелиск, на вершине которого — фигура женщины, в ее руках, поднятых над головою — три пятиконечных звезды, символ Латвии. Этот обелиск воздвигнут в тридцатые годы, когда Латвия была независимой страной. Как ориентирована статуя, символизирующая свободу страны — к Западу или к Востоку? Интерпретации — ровно две. Одни толкуют так: лицо повернуто в сторону опасности — на восток. Другие толкуют иначе: Латвия стоит лицом к России, смотрит на нее с надеждой…. Этот замечательный скульптурно-архитектурный монумент не снесли ни коммунисты, ни националисты. Толкователи меняются — искусство остается. Если это искусство. И если находятся в коридорах власти такие, кто ценит культуру, по крайней мере, не меньше, чем успехи в своей карьере.

Скульптура, даже камерная, даже сентиментальная (Трубецкой, Далу, Кольбе, Беклемишев, Гинцбург, Карпо, Арп, Архипенко, Менье) более «весома», чем огромные полотна Тьеполо, Веронезе или Репина. Советские вожди полагали, что скульптура нетленна и воздвигали памятники самим себе и для придания демократичности этому акту общественного признания всем, кто стал дважды Героем коммунистической страны. Высшая номенклатура получала этот знак прижизненного признания. Оставить себя в мраморе или бронзе. На века. Но «я помню, как в Риме свергали кумиров. Свергали столь смело, поскольку — посмертно…». Сколько было изваяний Гитлера, Сталина, Хусейна! Памятники пали после падения диктатур. В запасниках музеев или в частных коллекциях сохранились живописные изображения, а памятники на площадях уничтожены. Странно: мрамор и бронза, казалось бы, устойчивей по отношению к коррозии времени, чем холст…. Но холст, все-таки, можно сохранить в подвале, до востребования. Масштабную скульптуру так не сохранишь. (Есть исключения, подтверждающие правило: конная статуя императора Александра III работы великолепного Паоло Трубецкого с площади перед Московским вокзалом в Петербурге, низвергнутая революционной толпой в 1917 году, сохранилась — во внутреннем дворике Русского музея). А вот написанное сохранилось, наверное, все. Разве что сам писатель сжег свои рукописи — как Гоголь. Даже малотиражный «самиздат» не сгорел. Не горят рукописи — по крайней мере, тиражированные. Даже те, которых стыдились бы сегодня их уже покойные авторы. Уверен, что Фейхтвангер был бы счастлив узнать, что его книга «Москва. 1937 год» с восторгами относительно Сталинского социализма, сгорела без единого оставшегося «в живых» экземпляра. Так же как Горький, Катаев, Лидин — коллективные авторы книги «Канал имени Сталина» с их возвышенными впечатлениями о беззаветном трудовом энтузиазме на строительстве канала Москва—Волга, возводили который заключенные ГУЛАГа.

Ганс Фаллада был бы, мне кажется, счастлив, переделать концовку своего великолепного романа «Волк среди волков», именно финал, в котором — надежда на грядущего Гитлера… Замечательно точно русское реченье: «сгореть от стыда…» — за слово, которое «не воробей: вылетит — не поймаешь!» Великое слово Булгакова, ставшее народным: «Рукописи не горят». И их нельзя переписать. Историю переписывают часто (иногда в связи с открытием архивов, чаще — по политическому заказу), но книги, первоисточники нельзя переписать. Историкам нашего времени предстоит нелегкая работа. Так называемые средства массовой информации тиражируют то, что поддерживает сиюминутную власть. Демократия лишь чуточку скрашивает это всевременное правило, впрочем, создавая не столько плюрализм информации, а скорее плюрализм лжи. Наряду с (объективным или фальсифицированным) восстановлением реалий истории, создается и для современников и для потомков образ сегодняшнего общества. Это сиюминутно, и это очень часто — фальсификации, и они, к сожалению, действенны для общественного выбора. История потом перепишет все по-правде, но это уже не повлияет на сегодняшнюю жизнь и сегодняшние решения…

Память сохраняется в слове, на бумаге надежнее, чем на холсте, а холст, в свою очередь, более долговечен, чем мрамор и бронза. Дело — в возможности сохранения и тиражирования. Таковы парадоксы трофических путей информации. Скульптура в качестве памятника умирает раньше, чем живопись, а записанные слова долговечнее, чем изображения. Написанное несет значительно больший эмоциональный заряд, чем нарисованное, нарисованное более эмоционально, чем скульптурное — именно в этой последовательности растет мера определенности информации, которую дает искусство. Музыка в этом смысле — на вершине эмоционального воздействия. Она менее всех других видов искусства предметна, информация, которую несет музыка — самая неопределенная в сопоставлении с другими видами искусства. Мы уже говорили о том, что некая неопределенность сообщаемой информации в искусстве — надежный способ сделать ее идеи притягательными для зрителя, слушателя и читателя. Разумеется, если у автора есть идеи, которые предложены в сюжете художественного произведения. Наши дети и внуки поймут, долговечна ли электронная информация.

Я начал это эссе со слов о Родене, а все свел к обсуждению долговечности скульптуры в качестве памятников. Все-таки, о скульптуре как таковой и о Родене — одном из величайших представителей этого искусства. Устойчивым символом массового сознания стала сделанная Роденом фигура Homo sapience — никаких внешних атрибутов интеллектуальных занятий (будь то глобус, или циркуль, или свиток с чертежами…), только поза сосредоточенности, обнаженный человек — обнаженный процесс мышления. А великие монументы Родена — именно памятники — «Граждане Кале» и «Бальзак»! Забудьте все гнусности, которые я говорил только что о памятниках. То было о памятниках политических. Памятники от Родена — вечное искусство. Их не будут взрывать новые властители. Подвиг в Кале и Бальзак — достояние памяти Франции, и пока будет жить эта нация — эти памятники в безопасности. Я прочел где-то, что гениальную статую Бальзака работы Родена современники скульптора не захотели ставить на площади: статуя не имела ничего общего с традиционной, иллюстративной скульптурой, к которой привыкли города. Этот памятник воздвигли лет через двадцать после смерти автора скульптуры, когда имя Родена в искусстве было уже канонизировано. Это ведь общее правило: гении становятся бессмертными только после смерти. Мне так и не пришлось побывать во Франции, но я видел обе эти вещи в авторских повторениях, Роден оставил, к счастью, немало повторений. Роден сделал революцию в монументальной скульптуре. Но еще более важна революция, совершенная им в камерной скульптуре. Резец Родена стал кистью — по мрамору. Роден (как Мурильо, как Рокотов, как Грез, как Ренуар — в живописи) сумел сделать очертания фигур в мраморе несколько неопределенными, размытыми. Он сумел создать для зрителя то самое таинство, которые дает возможность сотворчества. «Поцелуй», «Поэт и муза», «Ева» — остались «Вечной весной» для человечества — навсегда. Величие эмоциональной скульптуры незыблемо: от вакханок Скопаса и библейских фигур Микеланджело до импрессионизма Родена и Кольбе.

Вернуться к оглавлению книги.