Сейчас для меня Искусство — громадная часть мира. Это сейчас. Когда это возникло? Отчего?

Я всегда рисовал физиономии моих одноклассников на уроках, просто от нечего делать, как играл в морской бой, писал криптограммы или сочинял кроссворды. До сих пор рисую своих партнеров на разных ученых советах. Но никаких способностей к художеству у меня как не было, так и нет. Это точно. К моему сожалению.

Во времена моей юности было очень мало художественных альбомов. Это сейчас — на каждом шагу. Но моя мама находила их для меня. Мама повела меня однажды в художественный музей. Мне было тогда лет одиннадцать. Я помню этот поход, но — никакого впечатления не осталось. Я, конечно, разочаровал маму.

Тогда, наверное, было еще рано.
Но альбомы все-таки стояли в книжном шкафу… Иногда я заглядывал в них. Дольше всего я рассматривал «Незнакомку» Крамского. Черноволосая красавица в шубке, немного надменная… Не думаю, что сознавал, почему меня привлекала эта картина. Но ничего более откровенно ЖЕНСКОГО в альбомах советского времени, конечно, не было…

Мне было пятнадцать. Я отправился в художественный музей по собственной инициативе. Не в поисках женских лиц на картинах, скорее всего, с умозрительной целью быть осведомленным в художествах, что ли. Но увидел «Корсаров» Семирадского. С обнаженной женской фигурой в центре картины. Пленница. Она — спиной ко мне, вокруг — противно ухмыляющиеся лица гнусных пиратов. Я хотел защитить ее. Скорее всего, я не понимал еще, что означают мерзкие ухмылки, но я их ненавидел — и ухмылки, и пиратов. Я хотел спасти ее. Еще не для себя… Тогда в Харьковском музее я впервые почувствовал притяжение женского тела. И тоже впервые — ненависть к тем, кто хочет сделать что-то плохое женщине. Семирадский показал мне Женщину. Желанную и беззащитную. И ее тиранов. И моих соперников… И сейчас картины Семирадского во всех музеях имеют для меня особый смысл. «Танец между сабель» в Третьяковке, «Фрина на празднике Посейдона» в Русском Музее. Всегда центр — изумительная женская фигура. И — жертвенная. Я понимаю теперь, это композиционно-эмоциональный стиль Семирадского. Но сегодня я понимаю еще и то, что прекрасная женщина в центре живописного повествования — это Прекрасная Женщина в центре мироощущения Художника. Семирадский сделал мне пожизненную инъекцию восхищения женским телом. И этим одновременно открыл для меня живопись. Мое восхищение Женщиной началось с «Корсаров» Семирадского.

Вот что такое живопись — для пятнадцатилетнего ПОСЕТИТЕЛЯ МУЗЕЯ. В мои одиннадцать, это было еще рано.

Меня хотели научить музыке. Я знаю сотню историй о попытках сделать отпрысков еврейских семейств музыкантами. Вот еще одна. Весь папин род был музыкален. Никто не знал нот, но все играли на любом инструменте, который оказывался под рукой: на пианино, на скрипке, даже на флейте. Младший брат отца, вернувшись с войны, научился нотной грамоте и играл на скрипке уже по нотам. Для себя и домашних, конечно. Он так жаждал музыки, что даже в жены взял музыкантшу. А мой папа иногда садился за пианино и мелодично наигрывал что-то, импровизации, как я понимаю сейчас. Он мог подобрать все что угодно. Я любил слушать его. Но никто не сомневался: музыкальные гены достались мне от мамы: мамина родня вряд ли смогла бы напеть «Чижик — пыжик», даже хором.

Мои родители считали, однако, что обучить меня музыке необходимо. Мне было тогда девять, и папа как-то вечером повел меня к Зороховичу, основателю и директору, чуть ли не единственной в сорок шестом году в Харькове музыкальной школы. Большой лысо-рыжий дядька сел за большой рояль на сцене в большом и пустом зале. Положил руки на клавиатуру, посмотрел на моего папу и что-то сыграл — минутку, не больше. Артистично сбросил руки вниз. Помолчал. «Ну!» — говорит. Не поняли ни я, ни папа… «Ну, — говорит, — спой!» Стало очевидно: это ко мне. «Иди сюда!» Я поднялся на сцену. «Пой!» Это и был мой дебют. Я видел лицо Зороховича, мне было его жалко. Маэстро справился с собой и снова сыграл. Что-то бравурное. «Такт!» — скомандовал. Я попытался спеть, но Зорохович умоляюще замахал длинными и рыжими руками: «Нет! Ладошками!» — Я поаплодировал самому себе: какой-никакой, а все-таки успех! «Ритм есть, слуха нет!» — профессионально констатировал Зорохович. С этим диагнозом я живу до сих пор. Слух со временем у меня, кажется, прорезался. Я так и не знаю нот, но как и папа, могу подобрать любую песенку и даже мелодии из моего любимого концерта Мендельсона… Но ритм! — ритм у меня от Зороховича, это надежно, этого у меня не отнять. «Приводите в понедельник». Меня привели, и я учился музыке целых пять месяцев. Учительница, устойчиво источавшая изысканные ароматы неопрятности, с ума сходила от моего музыкального дарования. «Кошкин!!! Умоляю!!!» — и я уходил с урока досрочно и с достоинством. К концу сезона в моем репертуаре надежно закрепились две классические пьесы: «Жили у бабуси два веселых гуси» (автора уже не помню) и «Где же ты моя, Сулико». Моя душистая учительница даже не подозревала, что оба шлягера я играл на слух: читать ноты я так и не научился. Мои способности не остались незамеченными и музыкальной общественностью: в апрельском номере стенной газеты появилась первое упоминание моего имени в печати: «Вовочке Кошкину родители сделали подарок к Празднику Первого Мая: они забрали его из музыкальной школы».

Мне было, наверное, семнадцать. Поздняя весна. Был в кино. Прихожу домой. Открываю пианино — и сразу, за несколько минут подбираю мелодию, которую только что услышал.

Много лет прошло после той поздней весны. Когда мне очень хорошо и когда мне очень плохо, я сажусь за пианино и импровизирую. Это дает мне успокоение. Вот что такое для меня музыка сейчас.

А тогда, наверное, было еще рано.
Я пишу стихи. Даже издаю их. А раньше, в юности, я был уверен, что все, кто выражает восторг по поводу поэзии, лицемерят, снобствуют, хотят продемонстрировать нечто такое, чего на самом деле не ощущают. Это убеждение я сохранял до восемнадцати лет. Было еще рано, наверное.

Мой дядя, младший брат мамы, учитель литературы, литературный критик в свое время, подарил мне книжку стихов Иосифа Уткина. Я еще даже не влюблялся серьезно, но что-то уже бродило во мне, конечно. Уткин стал моей первой любовью, еще до настоящей любви. Я вдруг увидел, что стихи говорят мне то, что ощущаю я, именно я сам, но я не умею, не могу сформулировать ЭТО даже для себя. Уткин стал моим собеседником. Единственным в своем роде, кто ОТКРОВЕННО рассказывал мне о своем личном. Он делил со мною свою жизнь. Я — тоже. Откровенность вызывает откровенность. Откровенность между двумя людьми — это дружба. Уткин стал мне другом. Я и сейчас благодарен ему за дружбу, которой он меня удостоил. Для меня — позднее — откровенность стала одним из самых главных компонентов и в любви. Этому научили меня разговоры со старшим моим другом Иосифом Уткиным.

Вот что такое Поэзия. Для меня. Теперь.
А тогда, в восемнадцать, было еще рано.
ЕЩЕ РАНО! Когда просыпается в нас желание искусства? Кто или что открывает нам глаза? Когда прозревают котята? Да все ли прозревают? Когда мы начинаем видеть и желать КРАСОТУ?

Красота возникает тогда только, когда мы начинаем чувствовать притяжение к другому полу. Прекрасное — сексуально. Притяжение любви и притяжение искусства — две ветки одного корня. Иногда одна из них засыхает, не развившись. Иногда они конкурируют: любовь мешает искусству, а искусство любви. В этих строчках я обобщаю слово «искусство». Это не только живопись или поэзия. Это любое творчество — в науках, в инженерии ли, в компьютерном ли деле… Счастливый любовник и счастливый творец — редчайшее сочетание. Тогда рождается светлый гений. Как Уильям Тернер, Огюст Роден, Виктор Гюго, Федор Тютчев, Нильс Бор или Феликс Мендельсон.

Судьбы гениев чаще всего трагичны. Сочетать счастье с любимыми женщинами и с любимыми искусствами обычно не удается. Но стремление к ним рождается одновременно.

В раннем отрочестве мы еще не понимаем, что ЭТО, но уже чувствуем ЕГО. И в нас рождаются фантазии, миражи, мечты, еще неосознанные желания. Несформулированные, невысказанные, скрытые, непонятые… Здесь рождается искусство и тяга к нему, непонятно-желанному и манящему. Здесь рождается личность. Уже навсегда. Или не рождается. Уже навсегда.

Счастлив тот мужчина, для которого Женщина осталась, как и в юности, прекрасной мечтой, скольких бы женщин он ни познал в своей жизни. Счастлива та женщина, для которой образ нереально прекрасного Принца из девичьих снов, сохранился навсегда, скольких бы мужчин она ни одарила своей любовью. Искусство есть Любовь.

А тогда было еще рано…
Никогда не поздно, пока мы еще в силах поверить.

Вернуться к оглавлению книги.