Еще одно, последнее сказанье,
И летопись закончена моя.
Из монолога Пимена.
Пушкин, «Борис Годунов».

Я должен остановиться. Необходимо! Иначе не успею. Уже не успеваю. Нужно остановить себя в бесконечных восторгах от шедевров, дарованных вам и мне ушедшими гениями, в попытках их понять. Понять? Что значит «понять художника» — я так и не знаю. Мне кажется, понять — значит вступить в диалог. Произведение художника или поэта или ученого — есть повод для твоего ответа, для твоих реминисценций. Впрочем, Рафаэль писал: «Понять — это значит стать равным». Может быть, это так и есть — именно в те минуты откровенности с художником. Ах, как много тех великих художников, мои беседы с которыми я не записал здесь, в этой книге!

Ведь я почти ничего не написал о предсказателях судеб человечества — о Дюрере, Босхе, Брейгеле, Гойе, которые понимали сущности так же глубоко, как Экклезиаст, выразив это не в словах, а в образах, предметно. Не написал почти ничего о Репине и Серове, которых люблю, а портреты их кисти считаю высшим достижением этого искусства. Не написал о Верещагине — о том, что он первым запечатлел не только героизм в баталиях, но грязь и страдания войны. Верещагин еще и тончайший живописец, импрессионизм которого определялся необходимостью отобразить впечатление от филигранных мозаик восточного искусства — мелкими, импрессионистскими мазками. Я не написал ни слова о Микеланджело, творчеством которого восхищался всю жизнь. Ни слова о Кранахе-старшем, самом любимом мною живописце германского Возрождения. Ничего не сказал о Зинаиде Серебряковой и Вере Мухиной, великих русских женщинах в искусстве изображения. Не написал о великих колористах — Малявине, Кустодиеве, Мурашко. Не написал о Ромадине, картины которого, писаные маслом, настолько прозрачны, что кажутся акварелями…. Для меня: Ромадин сделал пейзаж признанием в любви. А Головин! Единственный из импрессионистов, только Головин, делая почти пуантилистические кружева из листьев осенней березы, остается совершенно конкретным, абстрагироваться он предоставляет зрителю, он только подготовил зрителя к импрессионистскому восприятию-пониманию. Листики в осеннем лесу — это ЛИСТИКИ, а не точки, хотя прозрачная осенняя береза — только светофильтр, чтобы видеть сквозь нее небо и лес. Даже монументальный «Шаляпин в роли Олоферна» — как акварель. Я ничего не знаю о жизни Головина. Глядя на его живопись, думаю, что он был легким и счастливым человеком. Творчество отражает смысл личности — мы говорили об этом. Не написал о гениальном серебряно-белом мазке Архипова в «Прачках» из Третьяковки и в «Лодке» из Минского музея. Почти ничего не написал о Ван Гоге и совсем ничего о замечательном, но мало известном публике украинском живописце Беркосе («Чертополох», «Улица в Умани» — в Харьковском музее) — художниках, сделавших мазок объемным, почти скульптурным — это нужно смотреть только в оригинале, репродукции бессмысленны. Мазки не только кистью, но и шпателем. А еще наш современник Марчук с совсем новой техникой нанесения красок на полотно тончайшими непрерывными линиями — с помощью шприца. Ни с чем не сопоставимое впечатление… Ничего не сказал о великих графиках Бердслее и Мазерееле. Не написал о гениальной живописи в кинематографе Тарковского (в «Солярисе», «Сталкере», «Рублеве»), вдохновение которого восходит к Чюрленису и Дали, я уверен.

А ведь я не написал о и Чюрленисе, на свидание к картинам которого специально дважды ездил в Каунас. Окунувшись в атмосферу Чюрлениса, я понял, что это редкий случай, когда репродукции адекватно отражают оригиналы. Просто Чюрленис не был колористом, и игра цвета в его картинах, которая обычно теряется в репродукциях, не слишком существенна — и репродукции сохранили общую тональность его картин. Символизм Чюрлениса и сюрреализм Дали — это сочетание вполне реальных, но несочетаемых в обыденности предметов и понятий, так же как прозрения Фрейда с констатацией неожиданных в реальной жизни связей предметов и явлений, которые проявляются во сне, когда — по пророческому пониманию Гойи (задолго до Фрейда) — «СОН РАЗУМА ПОРОЖДАЕТ ЧУДОВИЩ». Картины Чюрлениса — игры фантазии спокойного, конструктивного сознания. Картины Дали — беспокойство разума на грани безумия.

Я люблю Чюрлениса и поныне. В оправдание перед ним: мое стихотворение на тему третьей части его «Сонаты моря»

Тайны затопленные кораблей,
Бездной похищенные города.
Тысячелетние тайны морей
Память поднимает со дна.

Медленный звон, колебания струй,
Тонкий пронзительный отблеск звезды,
Тихий аккорд, угасающий звук —
Сумерки фиолетовые воды.

Струями тайны змеятся в воде.
Туманные скрипки неясно вторят.
Тайны живут здесь жизнью своей,
В толще воды навсегда растворясь.

Капли рояля, как звуки воды.
Бездна забвения — навсегда.
Память
нежные руки свои
К нам протягивает
со дна.

Я не написал ничего о национальном мотиве в искусствах. Истинно интернациональна во всех видах искусства только любовь, а очень многое — национально. Вот примеры. Всеобщий кумир Шагал, польский художник Линк и великолепный украинско-американский Туровский. Еврейские мотивы: от местечково-витебского, лубочно-провинциального романтизма до трагедии Варшавского гетто с обугленной стеной разрушенного здания, покрытой талесом, до написанной маслом, но почему-то воспринимаемой как сепия сцены прощания юноши и девушки перед газовой камерой в Освенциме…

Боже — я не написал об Антокольском! Самый знаменитый, наряду с Суриковым, живописцем, — скульптурный летописец России — еврей из Вильно. Я не знаю более выразительного знака величия России, чем памятник Петру Первому работы Антокольского в Таганроге! Разве можно это сравнить с огромным и бессмысленным монументом, сооруженным недавно в Москве! В Таганроге символ России неизмеримо мощнее. Не менее мощные символы России: «Ермак», «Нестор-летописец», «Иоанн Грозный» сделаны Марком Антокольским уже в Париже, где он провел большую часть творческой жизни. Между прочим, великий Антокольский жил несколько десятилетий в Париже рядом с великим Роденом. Роден — лицо импрессионизма в скульптуре. Антокольский — лицо символизма в скульптуре. Встречались ли они? Но сейчас об Антокольском. Он сохранил в себе навсегда привязанность к стране, где родился и смыслы которой впитал с младенчества. Он начал с еврейских мотивов (миниатюры «Портняжка» и «Скупец» в Русском музее в Петербурге), а уже в Париже изваял Спинозу (сейчас эта скульптура, по-моему, в Киевском музее). Неизбывная еврейская печаль — в мраморных глазах Спинозы. Почти как у Светлова: «Откуда у парня испанская грусть?» Есть удивительное свойство евреев, живущих в России и даже покинувших ее: они любят эту страну, они — ментально — русские. Они сохраняют в себе одновременно две этнических сущности, русскую и еврейскую, которые соединились в некоем странном экстазе, похожем на экстаз любви. Какие великие результаты принесла эта садо-мазохистская любовь за «Двести лет вместе» — по Александру Солженицыну (или за столько же лет «И вместе и врозь» — по Александру Воронелю)! Евреи в этнически перемешанном мире XXI века — все еще посланцы русской культуры.

Еще несколько слов о национальном и интернациональном в искусстве. Великие мексиканцы (Давид Сикейрос, Фрида Кало, Диего Ривера, Хосе Ороско) — в Мексике тридцатых годов прошлого века возникло искусство современной фрески. (Впрочем, и в Москве: помните Дейнеку и раннего Пименова? — искусство обобщений и плакатов, искусство площадей и митингов). Фрески сохранились. Я видел их в здании парламента в Мехико несколько лет назад. А джаз и спиричуэлс — сугубо негритянская музыка, ставшая достоянием человечества!

И только вскользь я упоминал Леонардо, которого ставлю выше Эйнштейна, Шекспира, Рафаэля, Пифагора…. Леонардо — пророк. Его личность — выше любого анализа. Он видел — все, он знал — все, все вообще. Он не успел, он не нашел средств, чтобы показать все это нам. Он сумел оставить только маленькие окошечки для нас, чтобы мы смогли что-то увидеть вне очевидного. Мое понимание личности Леонардо близко к пониманию Мережковского в «Антихристе».

Это — о том, что недосказано в первой части книги. Вторая часть — попытка осознать природу творчества — в изобразительном искусстве, в поэзии ли, в науке — тоже ведь недосказана. Если мне удалось что-то понять, то это только намеки на возможности понять смыслы творчества и природу успеха в этой сфере человеческого общения. И уж совсем недосказанной осталась третья часть книги. Мои соображения о природе религий, о воплощении Веры в искусстве — они и не могли быть законченными. Это только мои, мои личные, собственные понимания этих вечных сущностей. Вероятно, они, порою, наивны. Но, может быть, мой взгляд на эти сущности окажется в чем-либо сходным с вашим, читатель…

***

Как много я НЕ НАПИСАЛ! Но нужно остановиться! Я стар уже. Когда вспоминаешь жизнь — вспоминаешь главное. Главного, оказывается, так много, так необъятно много!..

К Пушкину, к Пимену! — кажется, они поняли, когда нужно остановиться…

Пимен:

«… близок день, лампада догорает…
Смиряй себя молитвой и постом,
И сны твои видений легких будут
Исполнены. Доныне — если я,
Невольною дремотой обессилен,
Не сотворю молитвы долгой к ночи —
Мой старый сон не тих, и не безгрешен,
Мне чудятся то шумные пиры,
То ратный стан, то схватки боевые,
Безумные потехи юных лет!»

В. К.:

Рискну вклиниться в этот монолог…
Как Пимен, я хочу хоть что-нибудь оставить
Тем, кто захочет прочитать меня
В моих воспоминаньях о великих,
С которыми я лично не встречался,
Но знаю каждого по их твореньям лучше,
Чем если бы я знал их в бренной жизни.

Пимен:

«Нас издали пленяет слава, роскошь
И женская лукавая любовь.
Я долго жил и многим насладился;
Но с той поры лишь ведаю блаженство,
Как в монастырь господь меня привел».

В. К.:

Я так же стар, как ты, почтенный Пимен,
И преклоняюсь пред тобой, поверь мне.
Но не приму монашескую схиму —
Я не хочу смириться в тихой келье.

Я до сих пор не ведаю блаженства:
Я до сих пор живу в мирских страстях.
Я до сих пор в плену у страсти женской,
Хоть знаю — этот грех мне не простят…

Лишь об одном молю судьбу и Бога —
Чтоб я не стал обузой тем немногим,
Кто снарядит меня в последний путь земной,
Туда, где наконец-то ждет покой.

Из рук судьбы я принял бы награду —
Посмертную: чтобы когда-нибудь лампаду
Мою зажгли — для ада моего или для рая.
Уж близок день — моя лампада догорает…

Пимен:

«… пора, пора уж отдохнуть
И погасить лампаду…»

Я совсем не хочу закончить эту книгу какими-то выводами. Если вы ПОЧУВСТВОВАЛИ искусство и жизнь вместе со мной — я счастлив.

Вот стихотворение напоследок. Оно так или иначе выражает смысл этой книги.

На горах

Солнце. Тепло. Валуны.
Зелено. Мхи. Деревья.
Так тихо, что слышны псалмы,
Неузнаваемо древние.

Присядь на валун. Послушай,
Кто говорит с тобой.
Кажется, чьи-то души
Шепчутся за листвой.

Им необходимо
Что-то сообщить потомкам.
Слова неразличимы —
Мелодия только.

Смысл музыкально невнятный
Так просто не донести.
Чтобы музыка стала понятной,
Необходимы стихи.

Музыка — шепот души.
Поэзия — шепот сознанья.
Чуточку подожди —
Стихами музыка станет.

Музыка, даже строфою нарезанная,
Неделима, как яблоко Париса.
В музыке услышанная поэзия —
Симфонический афоризм.

Тонким прозрачным лезвием
Ручей разрезает мхи…
Музыку рождает поэзия.
Мелодия рождает стихи.

Вернуться к оглавлению книги.